Ада Родина. "Шла девочка дорогой войны"

…Правда должна быть полной, пусть она будоражит умы, пусть она леденит наши сердца. Нам нужна историческая Правда, жестокая, неприкрытая, горькая! Мысли о прошлом заставляют остановиться, оглянуться: так ли мы живем? Память станет на пути новой кровавой бойни, не допустит возрождения чудовищных словосочетаний: «Дети и война», «Дети и концлагерь смерти».

Жуткая статистика: лишь один из десяти детей, узников концлагерей, остался жить. Более четырех миллионов малолетних узников, наших советских детей, замучено в фашистских фабриках смерти. Эту Правду должны знать все народы, все национальности.

Итак – война. С чего начинаются мои первые впечатления, с чего начинается моя память о войне?

Наша Кооперативная улица двумя своими рядами образует большую площадь. Один ряд заканчивается у речушки, другой – у высокой железнодорожной насыпи. А железные дороги немцы начали бомбить в первую очередь. И вот для нас, малышей, стало в какой- то степени забавой наблюдать, задрав головы, за пролетавшими самолетами. Чьи они – мы не знали (самолеты летели высоко), да и не думали об опознавательных знаках. Но старательно считали, конечно, кто умел. Самолеты были пока единственным признаком, что началась война. И не понимали мы, что произошло со взрослыми. Они собирались, шептались о чем-то, прятали что-то, мало показывались на улице. Правда, уже знали, что есть фашисты, почему-то представляли их обязательно с рогами: ведь взрослые говорили, что фашисты, как звери.

…Невероятный гул в небе привлек наше внимание. Было уже не до игры. Самолеты летели черной тучей, казалось, что все небо заслонили, как покрывалом, так много их было. Вдруг заметили, как от самолетов что-то отделилось, словно высыпали громадное количество камней. «Ложитесь, ложитесь!» – кричали взрослые. Но как бы не так, «камни-то» летели с воем, такого мы еще не видели. Раздались оглушительные взрывы, следовавшие один за другим. Все смешалось в единый сплошной крик, рев. Люди, обезумев, метались в каком-то огненном кольце, смраде…

Когда улетела первая партия бомбовозов, наступило затишье, и взрослые, и дети побежали к месту разрыва бомб. Остановились, как вкопанные. Перед нами было жуткое зрелище: около громадных воронок в мучениях корчились раненые лошади... Рядом убитые.

В эту ночь дома мы не ночевали, а спустились в подвал, но и там не спали: было темно, сыро, страшно. Потом привыкли, настелили соломы, одеял, и это стало постоянным местом нашего ночлега. С наступлением сумерек нас, детвору, загоняли в подвал. Все ложились вповалку и с ужасом ждали очередного налета. И вот тогда придумали для нас, малышей, особое занятие – мы становились на колени и молились. Молились очень старательно, верили, что спасет нас Николай Угодник.

За время войны, в течение всех лет оккупации, мы ко многому привыкли – к вою мин, минометным обстрелам, трассирующим пулям и взрывам гранат. Но бомбежки до самого конца наводили леденящий ужас, к ним невозможно было привыкнуть. Они лишали разума, выдержки, заставляли людей буквально врастать в землю...

Но это еще не было страданием, это была большая репетиция к страданию. Оно было впереди, да разве знали, разве могли предположить, что будет еще хуже, несравнимо ни с чем, а это было уже на пороге.

– Мама, беда, немцы рядом!.. Вызываю по селектору соседнюю станцию, а в ответ слышу «Рус, повесь трубка»...

Что делать, бежать некуда. Эвакуировать людей не успели, да и некому было, паровозы остались без машинистов. Кого на фронт забрали, а кто просто сбежал...

Справка. Из материалов Нюрнбергского процесса

...Начальник четырех лагерей немка Елизавета Зеелинг неоднократно заявляла заключенным: «Вы мои рабы, я буду вас наказывать, как хочу». Она применяла в лагерях жестокие пытки и даже лично расстреливала. Зеелинг на допросе показала, что сотрудник гестапо шеф лагерей Яцке и обер-штурмфюрер Мюллер дали на инструктивном совещании следующие указания: «За женщинами, находящимися в лагерях, строго следить. Если кто будет отказываться от работы, немедленно отправлять для расстрела без следствия. Из лагерей никого не выпускать. Установить строгую дисциплину»...

Наши части спешно ушли – грязные, измотанные неравными боями, ошеломленные внезапностью. А я с детворой сидела на изгороди и, ничего не соображая, здоровалась и прощалась чуть ли ни с каждым солдатом. Они шли с опущенными головами и, мне кажется, боялись взглянуть в глаза ребенку. Но вот и последние ряды солдат скрылись, улеглась пыль взбудораженной дороги, и мы остались одни, без защиты. Остались старый да малый. Смутное, серое время. Появились первые дезертиры. Один из них принес в нашу семью страшную весть, как потом оказалось, придуманную им самим.

– Тетя Аня, вашего Славочку на моих глазах раздавило танком.

Бабушка упала, я закричала в испуге. Долго в доме были слезы, пахло валерьянкой. Впоследствии оказалось, что дядя Слава жив, закончил войну в Берлине, пришел – вся грудь в орденах, умер в конце семидесятых годов. А бабушка так и не оправилась после потрясения.

Немцы вкатились в Любохну (железнодорожная станция в Брянской области – ред.), как на парад. Мотоциклисты первыми рассыпались по дорогам, оставляя на обочинах все и всех, кто оказался на пути их марша, - очередь автомата, как шумовое оформление и как свидетель последних мгновений жизни человека, убитого за то, что шел по своей дороге, по своей земле. Катились с гиканьем, как-то весело, ухарски дурачась, расчищая дорогу идущим сзади основным частям. Останавливались, хватали на улице кур, аж перья летели, свиней, все, что попадалось, что нравилось. Одним словом, вступили «новые хозяева» со своим бесчеловечным порядком, своим законом...

Уже начал действовать комендантский час, на улице жители боялись показываться. «Новый немецкий порядок» действовал безотказно. Партизаны уже начали свои первые диверсии, а отвечали за это мирные жители.

– Все на площадь! – орали полицаи, обходя дома вместе с немцами. – Все смотреть, будут казнить бандитов!

Выгоняли из подвалов, где в основном, уже жили любохонцы, в наших домах расселились гитлеровцы.

На площади все готово к экзекуции. Выпал снег, такой белый, чистый, из него бы снежки лепить, а на него с телеги капает кровь из только что вырезанной звезды на живом теле партизана…

Расправы фашистов над мирными жителями не знали предела. Казалось, что у фашистов и их приспешников начисто отсутствует все, что называется человечностью. Так были расстреляны дети Евдокии Моисеевой, муж которой был партизаном. Просто так, ради забавы, на глазах у матери. Так была истерзана собаками, а затем повешена Полина Садовщикова. Свидетель этой казни, Наталья Андреевна Потачина из села Любохны до сих пор не может вспоминать об этом варварстве фашистов.

Убивал и голод, который стал постоянным спутником сразу же после оккупации. Трудно даже представить, чего мы только не ели. Особенно тяжкие испытания принесла зима. Уже ничего не осталось съестного, многие не в состоянии были выйти из подвала. Тогда единственным спасением стали помойные ямы у немецких кухонь. Сначала нас, детей, отгоняли, грозили собаками, но голод был сильнее страха, и мы шли снова и снова. И гитлеровцы, казалось, привыкли к нам, копошившимся в отбросах, воспринимали это как забаву, хохотали, показывали на нас пальцами – «русские свиньи». Хотя вряд ли русские свиньи ели бы вонючее месиво, зловонием от которого был пропитан весь воздух вокруг.

Еле живые, кое-как выстоявшие, мы встретили весну. Дождались появления щавеля, крапивы, лебеды. Ходили на поля за прошлогодним картофелем в деревню Слободище. Из этой раскисшей, дурно пахнувшей картошки пекли лепешки, да еще без соли. Тошно, но ели. Вместо соли добавляли какое-то соленое удобрение.

Взрослым было еще труднее, чем нам, детям. Видеть страдание ребенка и не иметь возможности помочь – что может быть горше?

…Кто испытал ужасы, лишения, кто знает, что такое бояться всего: бояться спокойно ходить по своей земле, бояться лишний раз появиться на улице, зажечь огонь в собственном жилище, тот знает, что такое оккупация. Не работали школы, люди как бы замкнулись в своем горе и мало общались друг с другом. А освобождение было так далеко... Впереди были испытания, вряд ли когда изведанные человеком. Впереди были Освенцим, Майданек, Саласпилс, Димитравас, Алитус, Бухенвальд и тысячи больших и малых концентрационных лагерей, гетто – лагерей физического и морального уничтожения людей. В один из них и пролегла дорога, длинная дорога страданий моей семьи, наших родственников, наших односельчан-любохонцев, дорога в концлагерь смерти Алитус на литовской земле.

– Шнель, шнель – быстро, быстро! Всем на вокзал, вещи не брать!

– Куда же нас? – попыталась спросить тетя Клава.

– Замолчать, всем выходить, за неподчинение – расстрел! И как было не подчиниться, когда за юбку держались трое малышей. Некогда раздумывать. Быстро одели детей, взяли с собой по маленькому узелочку и вместе со всеми – в неизвестность... Если бы знали, что нам уготовано впереди, наверное, многие бы согласились принять смерть на месте. Но еще верили, что ненадолго, только на время боев подальше от Любохны, да ведь и выхода не было. Пока человек жив, он все-таки думает о жизни. Одним словом, скоро мы оказались на станции, где уже было большое количество людей – не только любохонцев, но и из близлежащих деревень, селений.

Людей пихали прикладами, детей швыряли, как дрова. Ехали, постоянно останавливаясь, состав трясло немилосердно, и это еще больше изматывало. Ни воды, ни пищи не давали и двери на остановках не открывали. Так прошло много дней. И вот первый раз открыли дверь. Из вагона вытащили несколько трупов, бросили прямо на обочину дороги. Плач, быстрое прощание близких – и снова в вагоны. После первой остановки поставили ведро воды, одно на всех, а пищи снова не дали. Помню, какая-то женщина из-за пазухи вытащила немного мелких сухарей и дала детишкам по маленькому кусочку...

Справка. Из материалов Нюрнбергского процесса

...На территории Литовской ССР литовцы истребили в огромном количестве не только местное население, но и согнанных сюда жителей Орловской, Смоленской, Витебской, Ленинградской, Калужской областей. Через лагерь для эвакуированного населения близ города Алитус (бывший лагерь №133 для советских военнопленных) с 1943 года по июнь 1944 года прошло до 200 тысяч человек. Все бараки были оплетены колючей проволокой в два ряда.

Состав постоянно попадал под обстрел партизан, видимо, старались освободить нас, но безуспешно. Поезд все дальше и дальше увозил от родного дома.

Однажды полицаи собрали всех молодых женщин, девушек, ребят-подростков, поднимая, как скотину. Подходят, палкой или прикладом ткнут куда попало, как будто другого способа не было: «На работу, быстро строится на плац», - и дальше, к другой жертве.

Итак, впереди – Алитус, потом, спустя 45 лет, его назовут «Прибалтийским Освенцимом», процент уничтожения – 90. А тогда он готовился принять очередную партию, многие из которой переступят «порог» его лишь единожды – туда. Оттуда – лишь в небытие, в образе пепла, тлена.

Тяжелые антисанитарные условия, невероятная скученность, отсутствие воды, голод, болезни, а также массовые расстрелы привели к тому, что за 14 месяцев в этом лагере погибло 60 тысяч мирных советских людей, что подтверждается документами и показаниями свидетелей, жителей города Алитуса...

…Бараков было очень много. Но нам достался деревянный, не приспособленный для жилья. В три яруса нары, совершенно голые, даже соломенной подстилки не было.

Начал мучить холод, его ощущали гораздо сильнее, чем отсутствие еды, так как были истощены до предела. Нам опять не давали еды несколько дней, потому что не положено было сразу, не предусмотрено для новеньких. Потом принесли жидкую баланду, но не из чего было есть. Использовали разные коробки, и счастливцы, у кого они были. Слышу, Каля говорит:

– Тетя Клава, нужно что-то делать, погибнут дети, принесут баланду – опять нечем будет есть и не в чем.

Нас больно и мучительно наказывали за любое неповиновение, мы многого не понимали, даже не знали, в чем провинились, за что нас наказывают. Особенно старалась «рыжая бестия», немка. Она приходила со своей помощницей, продажной девкой из узников, стегала с наслаждением и всегда хохотала, испытывая какую-то животную радость от своих трудов, видя, как под ударами плетки извивались малыши…

Все по пунктам, все предусмотрено. Забыто одно, что перед ними живые люди, имеющие право на жизнь. Из нашего барака вскоре увели некоторых детей – и девочек, и мальчиков. Для чего – никто не знал. Потом добрались и до меня.

Привели в другой барак, где были одни дети, без взрослых. Еды не давали. Затем повели еще в один барак, который поразил множеством всяких приспособлений, особенно много было трубочек. Дали выпить белой болтушки из бутыли, положили на кровать или кушетку. И все, больше ничего не помню. А потом, когда проснулась, дали еще таблеток – и снова в барак. Так водили несколько раз. Как после выяснилось, тетя Каля не знала, куда меня забрали. Однажды, когда я снова была в этом донорском бараке, увидела: после того, как несколько детей были подняты с кушеток, вдруг открылась какая-то боковая дверь – и детей туда увели. Больше уже я их не видела, не знаю, вернули ли их в свои бараки. В этот последний раз моего посещения донорского барака всех детей уже за ненадобностью выбросили в ров. Я этого уже не помню, но, как оказалось, взрослые, которые раздевали трупы, заметили, что я еще жива, сообщили тете Кале, потому что знали ее по совместной работе, и спасли меня. Так я родилась заново.

На груди у меня осталась большая болячка – результат какого-то деяния фашиста-врача. Но что-то более страшное произошло со мной, так как я почти перестала разговаривать, и длилось это долго…

В этом бараке про нас совсем забыли. Взрослых не гоняли на работу, да и почти не кормили. Но барак находился где-то около забора из колючей проволоки, и поэтому стали появляться совсем забытые продукты: картошка, свекла, кусочки сала и многое другое. Все в очень малых количествах, но детям делили, и это как-то поддержало наши силенки

Мы все знали, что продукты нам через колючую проволоку бросали литовские местные жители. Люди, рискуя головой, не могли удержаться, чтобы не помочь, и в первую очередь детям. Это было трудно: фашисты зорко следили за «порядком». Но, используя малую возможность, люди шли на помощь. Скольких они спасли, оставшиеся для многих безвестными героями, чей подвиг не менее значим, чем в бою...

Мне известно, что литовская семья спасла и вырастила Леонида Кирилловича Синегрибова, у них он был назван Тадасом. Медсестра Ванда, работавшая в Алитусе, ночью принесла мальчика, завернутого в белый халат, которого ей удалось выкрасть. В Алитус привезли партию детей, предназначенную для Германии. Среди них и был трехлетний мальчуган. Ванда принесла его в семью Стаса Малевского. Он и его жена Мария выходили больного, а так как имени своего он еще не знал или забыл, назвали Тадасом. Потом нашелся отец Тадаса-Леонида, но теплые чувства к своим спасителям Леонид Кириллович Синегрибов, журналист из Улан-Удэ, пронес через всю свою жизнь. Часто навещает. Спасителей уже нет в живых, но есть их дети, и у них он также желанный гость.

Из речи Нины Антоновны Лыч – председателя общественного объединения «Белорусская ассоциация бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей»:

...Наша главная задача – сберечь мир для потомков, не допустить новых войн и донести до молодого поколения страшную трагедию Второй мировой войны, научить уважать и беречь ветеранов Великой Отечественной войны, которые подарили нам жизнь, освободив от фашистского ада. Нам посчастливилось остаться в живых.

Мы живы, Земля! И мы верим! Верим, что всколосятся добрые посевы, а наши внуки и правнуки будут спокойно и смело шагать по просторам возрожденной России и будут помнить о тех, кто ее защищал и хранил как Святыню.